Полина Агуреева: «Я перестала бояться ошибаться»
Сегодня, 9 сентября, день рожденья Полины Агуреевой. Это интервью было записано для спецвыпуска журнала «Театральная жизнь», посвященного 20-летию театра «Мастерская Фоменко», в котором играет актриса. Предлагаем его вашему вниманию.
Для ведущей актрисы «Мастерской Петра Фоменко» Полины Агуреевой очень важно во всем, чем она занимается, чтобы внешнее пространство совпадало с ее внутренним. Судя по тому, что в своем театре она уже больше 15 лет, сразу со времен окончания курса Фоменко в ГИТИСе, — с «Мастерской» личные устремления актрисы совпадают идеально.
Полина, неужели за все эти годы ни разу не было желания что-то кардинально изменить в своей жизни, уйти из театра?
— Вы знаете, один раз, но только в самом начале. Наверное, все от моих комплексов… Сначала я сомневалась, что меня позовут в «Мастерскую», и сразу по окончании учебы согласилась работать у Олега Меньшикова в «Горе от ума» и делать с режиссером Леной Невежиной спектакль «Художники» в Риге. Когда выяснилось, что меня сюда все-таки берут, я очень обрадовалась, но боялась, что придется сидеть без работы. В первый год, кстати, так и было – играла всего одну маленькую роль у Евгения Борисовича Каменьковича в «Варварах». Наверное, это гордыня, но тогда мне показалось некрасивым бездельничать. Вот я и засомневалась, не уйти ли, даже не пришла на сбор труппы.
Что вас остановило?
— Не что, а кто – Петр Наумович. Я вдруг узнала, что он берет меня в «Одну абсолютно счастливую деревню». С тех пор мне такая мысль в голову не приходила. Я работала не только в нашем театре, снималась иногда в кино, играла вне «Мастерской» в спектакле «Июль». Петр Наумович всегда был в курсе всех моих «экспериментов» над собой.
И поддерживал вас в них?
— Мне кажется, да. Я всегда была ему благодарна, что он с пониманием относился к моим творческим потребностям, позволял делать то, что мне хочется, быть немножко «отдельно» — не знаю уж, почему… Наш последний с Витей Рыжаковым эксперимент «Пять вечеров» поначалу ведь был на стороне. Витя предложил пьесу, мы пригласили людей, с которыми хотели работать, начали что-то вместе сочинять. А Петр Наумович неожиданно для нас вдруг предложил поместить спектакль в пространство «Мастерской». Это было очень приятно. Я рада, что ему нравился наш спектакль. Мы долго мучились, искали форму, язык, адекватный пьесе – не бытовой, а метафизический. В пьесе это есть, она построена по принципу мифа. И нам хотелось из нее это вытащить.
А как родился облик вашей странной героини?
— В процессе репетиций никто мне эту форму не навязывал. Высокую прическу предложил Витя – «накладной мозг», как он ее, издеваясь, называл. Я могу и люблю над собой поиронизировать, и мои близкие люди с удовольствием этим пользуются. В «Войне и мире» смеялись над моей Элен Курагиной, говорили, что я маленький Мук – вероятно, из-за большой шляпы. Я-то, может, и могла внутренне перестроиться на то, что я красавица, но у других это, видимо, не получалось. Тогда я поняла, что красавицу Элен мне не суждено сыграть, и решила сделать ее именно через характерность. Вообще очень люблю эксцентрическое существование, трагикомическое – мне кажется, такая у меня Тамара в «Пяти вечерах».
Как складывалась работа над спектаклем «Июль»?
— Спектакль долго не получался, потому что я знала, что хочу сказать, но не знала, какую найти форму, чтобы была степень отстранения. Когда Витя Рыжаков придумал, что моя героиня – это Бабанова, все стало на свои места. Помните, как она читала про Мальчиша-Кибальчиша? Очень, кстати, не люблю, когда говорят, что я играла маньяка, сложился уже некий штамп. Я играла актрису, которая просто читает этот текст. Очень смешно было, когда один мой знакомый спросил: «Полина, мне сказали, ты так здорово играешь старика, это правда?» Представляете, какой ужас? Хотя я выходила в очень красивом платье, без бороды и старческого грима.
Как Фоменко воспринял вашу работу?
— Прочитав пьесу, сказал, что это патология, доведенная до поэзии, — с чем я полностью согласна. А после спектакля наговорил нам с Витей много приятных слов… Но, вы знаете, он был такой человек, что мог долго хвалить, а потом вдруг заявить что-то противоположное. И порой было очень непросто разобраться, когда он серьезен, а когда смеется. Петр Наумович мог говорить хорошие слова, а мог высказаться достаточно резко. Однажды он мне сказал: «Ты очень плохо стала играть в последнее время!» Или на замечаниях после спектакля мог сказать: «Почему ты сегодня играла мать-героиню?»
Как вы на такое реагировали?
— Ну как? Страдала… Но у него были и другие слова, очень теплые, которые я всегда буду беречь в памяти. Но мне не хотелось бы их озвучивать, потому что это личное… Мне кажется, что если Петр Наумович кого-то к себе приближал, он был с ним более жёсток, чем с теми, кто находился от него на уважительном расстоянии. Он никогда не был легким человеком, жил с надрывом, мне кажется, его раздирали страсти, противоречия, с самим собой ему было невероятно сложно. Он был очень парадоксальной личностью. Когда кто-то обижался, повторял, что обижаются только горничные. При этом сам был бесконечно обидчив. Несмотря на запреты врачей, мог с азартом съесть несколько пирожных со словами: «Если у меня будет кома – положи мне в рот кусочек сахара». Такое вот трагикомическое отношение к жизни…
Не все это выдерживали?
— Кто-то сопротивлялся, уходил в желании самоопределиться – это нормально. Просто «Мастерская» всегда была тоталитарным театром, с диктатурой ее Мастера. Но это была добровольная диктатура, и лично у меня она никогда не вызывала возражений. Мне кажется, прекрасно, когда в театре есть сильная личность, за которой можно идти. Сама я – абсолютный продукт воспитания Петра Наумовича, хотя я всегда старалась дойти до сути профессии и своим собственным путем.
Он, кстати, и сам всегда говорил об этом: «В театре было все, только вас не было». Я тоже считаю, что никто, кроме тебя самого, не знает, как сыграть твою роль. Часто говорят о феномене «Мастерской», но, на мой взгляд, есть один феномен – ее создатель. Только попадая в поле Петра Наумовича, мы становились по-настоящему индивидуальными и необычными. И дай Бог, чтобы сейчас мы сумели развить то, чем он нас осенил…
Полина, а вы помните вхождение вашего курса в «Мастерскую»? Каким оно было?
— Мы стали следующими после «стариков», с которых начинался театр, разница в возрасте вроде небольшая. Но, на мой субъективный взгляд, наше поколение от них очень сильно отличается. «Старики» – это единство людей, которые друг другом дышали, у них есть понятие коллектива, общности, их сила именно в чувстве команды. А у нас на курсе все были большими индивидуалистами. И еще нам всегда было свойственно то, что Бахтин называет карнавальной культурой. «Старики» по сравнению с нами гораздо интеллигентнее.
А вы хулиганистее?
— Можно сказать и так. Но самое интересное, что в Петре Наумовиче было вдоволь и того, и другого. Просто, мне кажется, у него были разные взаимоотношения с его первым курсом и с нами. Однажды на гастролях милиционер прицепился к одному из актеров, мол, кто учил его пить водку. Петр Наумович вмешался: «Я научил их пить!»
Вообще, пожалуй, самое главное, почему я всегда хотела быть в «Мастерской» — из-за Петра Наумовича, одного из самых любимых и близких для меня людей… Я в шутку называю это романной формой отношений – в смысле большой амплитуды, от приятия до конфликта, полного отстранения, потом опять приятия. На мой взгляд, у нас был с ним творческий диалог, очень напряженный. А с театром как с большим количеством людей у меня никогда не возникало ощущения полной сопричастности. Мне кажется, единственный ответ на все вопросы в театре – только работа. Кто работает, тот и прав.
Вы показывали самостоятельные пробы на ваших традиционных «вечерах проб и ошибок»?
— Никогда в них не участвовала, не ходила смотреть – не из вредности, просто из-за нехватки времени. Петр Наумович очень ругался, обвинял меня в излишнем самомнении. Просто мне всегда казалось странным показывать отрывок – зачем? Как говорил Михаил Чехов, очень важно, чтобы было чувство целого, а в отрывке это выразить крайне трудно. Если мне захочется что-то показать, я сделаю спектакль.
Как вы работали с Петром Наумовичем над «Бесприданницей»?
— В «Бесприданнице мы очень много спорили, и работать было нелегко. Вероятно, из-за моей несговорчивости в спектакле не все удалось – он не обрел четкого жанра. Хотя нисколько не стыжусь тех споров – мне кажется, они были нам необходимы. И я счастлива, что в моей жизни был человек, с которым был возможен настоящий творческий процесс. Потому что в моем представлении театр – это, прежде всего, высказывание, все остальное для меня просто потерянное время. Знаете, я почему-то перестала бояться ошибаться. Могу предположить, что сделала спектакль, а он не получился – и мне это совершенно не страшно. Когда обнаружила в себе это, очень удивилась. Но просто я знаю, что не стану врать в работе, буду искать по-настоящему, но поиски ведь не всегда увенчиваются успехом, верно? Петр Наумович обожал стихотворение Вознесенского, где были строчки: Провала, прошу провала“. Это необходимая вещь, без нее невозможно. Бродский говорил, что люди отличаются друг от друга степенью отчаяния от самого себя. Мне кажется, он прав.
Вам не мешали в работе какие-то устоявшиеся стереотипы образа вашей Ларисы?
— Они мне, как ни странно, помогали. Я очень люблю воровать“.
Неужели?!
— Конечно, я трансформирую все украденное“ до неузнаваемости. Но другие люди действительно мне кое-что дают в моем представлении о роли. И, конечно, Петр Наумович во многом направлял, а он был человеком, лишенным каких бы то ни было стереотипов. Например, в спектакле я пою не романс, а народную песню. Петр Наумович в самом начале работы сказал, что Ларису нужно называть бес-приданница“. Она не жертва, а личность, которая хочет свободы ценой жизни. Это совсем другой персонаж, чем в фильме Михалкова. Мне хотелось ее осмыслить, исходя из нашего времени. Или, можно сказать, вне времени – ее проблема в том, что из-за законов социума она не может быть свободной, поступать в соответствии со своими желаниями, а это свойственно людям всегда. И любимый человек не может быть с ней потому, что у него обязательства перед обществом – Петр Наумович так хотел это показать. Любовь вступает в противоречие с законами социума.
Насколько на вас саму влияют эти законы?
— Стараюсь, чтобы не влияли, по возможности. Слава богу, я не трагический персонаж, как Лариса – она ведь спорит не только с обществом, но и с Богом, с судьбой. Играть это интересно, но жить в таком конфликте крайне сложно.
Как вы упомянули, Полина в Одной абсолютно счастливой деревне“ — одна из ваших первых ролей. Насколько у вас за прошедшие годы изменилось восприятие этого спектакля?
— Очень сильно. И дело совершенно не в том, что я стала старше, что у меня появился свой ребенок. Мое глубокое убеждение – в театре абсолютно не важен возраст. Если есть творческая необходимость и ты в состоянии это прочувствовать, старушка может играть девочку – и наоборот. Главное – найти ход и как-то его осмыслить. Наташу Ростову, мне кажется, допустимо играть лет до пятидесяти, потому что Петр Наумович выстроил это в Войне и мире“ как игру в детей. А в Деревне“ драматизм подтвердился жизнью – жизнь имеет свойство подтверждать наши опасения насчет нее… И Петр Наумович шутил: С вами, Полина, наверное, жизнь репетирует этот спектакль“.
Что испытывали, когда в нем менялись партнеры?
— Ничего хорошего. У каждого человека своя амплитуда переживаний, свои особенности, и есть люди, которых заменить просто невозможно. Петра Наумовича никем не заменишь… Когда мы с ним и с Сережей Тарамаевым репетировали Деревню“, это было абсолютно счастливое для нас время. Мы рыдали, ссорились, хохотали, но все – на одном дыхании. Не просто работа, а движение души. Петр Наумович сильно переживал уход Сережи из театра, для него это была настоящая драма. Но он очень любил свой спектакль и поэтому все-таки сохранил его, и нас просил беречь. Еще прошлым летом приходил на Деревню“, плакал и радовался, говорил нам удивительные слова благодарности… Он вообще всегда отличался тем, что мог позволить себе благодарить своих актеров, не только ругать – очень редкое качество для режиссера.
Как вы думаете, почему ему был так дорог этот спектакль?
— Петр Наумович говорил, что ему дорога Деревня“ тем, что в ней есть трагическое. И оно важно для человека как потребность в катарсисе, театр для этого существует. И потому неважно, что форма со временем может устареть. В постановках Петра Наумовича всегда есть тоска, светлая грусть, как, например, в его гениальном Семейном счастии“. Но трагическое есть только в Деревне“.
У вас не возникает ощущение, что вы себя исчерпали в каких-то ролях?
— Мне было очень трудно, мучительно играть в спектакле Египетские ночи“. Я чувствовала себя там ученой обезьянкой, чего терпеть не могу на сцене. Казалось, там больше литературной композиции и формы, чем содержания, не хватало темы, куда можно было бы глубоко нырнуть. Но от моих сегодняшних ролей у меня таких переживаний нет. Хотя некоторые спектакли, мне кажется, уже можно и снять, в силу их возраста. Июль“ я играла пять лет – этого достаточно. Хотя мне было очень жалко с ним расставаться, но, думаю, это правильнее, чем ждать, когда спектакль завянет. И потом, появляется стимул создать что-то новое.
Когда приступите к работе над постановкой по Блоку?
— Пока мы начали с Верой Камышниковой придумывать композицию. Если говорить о жанре, это будет стихотворный вечер или спектакль по поэзии Блока. Раньше я не особенно чувствовала его стихи. Но после ухода Петра Наумовича перечитала их, и на меня это вдруг так сильно подействовало – можно сказать, что я впервые полюбила Блока. Петр Наумович все время его цитировал, часто говорил о нем. Сейчас мне кажется, они во многом совпадали – Александр Блок тоже был человеком, раздираемым страстями. Когда остро ощущаешь жизнь, слышишь ее обертона, это очень болезненно…
Для ведущей актрисы «Мастерской Петра Фоменко» Полины Агуреевой очень важно во всем, чем она занимается, чтобы внешнее пространство совпадало с ее внутренним. Судя по тому, что в своем театре она уже больше 15 лет, сразу со времен окончания курса Фоменко в ГИТИСе, — с «Мастерской» личные устремления актрисы совпадают идеально.
Полина, неужели за все эти годы ни разу не было желания что-то кардинально изменить в своей жизни, уйти из театра?
— Вы знаете, один раз, но только в самом начале. Наверное, все от моих комплексов… Сначала я сомневалась, что меня позовут в «Мастерскую», и сразу по окончании учебы согласилась работать у Олега Меньшикова в «Горе от ума» и делать с режиссером Леной Невежиной спектакль «Художники» в Риге. Когда выяснилось, что меня сюда все-таки берут, я очень обрадовалась, но боялась, что придется сидеть без работы. В первый год, кстати, так и было – играла всего одну маленькую роль у Евгения Борисовича Каменьковича в «Варварах». Наверное, это гордыня, но тогда мне показалось некрасивым бездельничать. Вот я и засомневалась, не уйти ли, даже не пришла на сбор труппы.
Что вас остановило?
— Не что, а кто – Петр Наумович. Я вдруг узнала, что он берет меня в «Одну абсолютно счастливую деревню». С тех пор мне такая мысль в голову не приходила. Я работала не только в нашем театре, снималась иногда в кино, играла вне «Мастерской» в спектакле «Июль». Петр Наумович всегда был в курсе всех моих «экспериментов» над собой.
И поддерживал вас в них?
— Мне кажется, да. Я всегда была ему благодарна, что он с пониманием относился к моим творческим потребностям, позволял делать то, что мне хочется, быть немножко «отдельно» — не знаю уж, почему… Наш последний с Витей Рыжаковым эксперимент «Пять вечеров» поначалу ведь был на стороне. Витя предложил пьесу, мы пригласили людей, с которыми хотели работать, начали что-то вместе сочинять. А Петр Наумович неожиданно для нас вдруг предложил поместить спектакль в пространство «Мастерской». Это было очень приятно. Я рада, что ему нравился наш спектакль. Мы долго мучились, искали форму, язык, адекватный пьесе – не бытовой, а метафизический. В пьесе это есть, она построена по принципу мифа. И нам хотелось из нее это вытащить.
А как родился облик вашей странной героини?
— В процессе репетиций никто мне эту форму не навязывал. Высокую прическу предложил Витя – «накладной мозг», как он ее, издеваясь, называл. Я могу и люблю над собой поиронизировать, и мои близкие люди с удовольствием этим пользуются. В «Войне и мире» смеялись над моей Элен Курагиной, говорили, что я маленький Мук – вероятно, из-за большой шляпы. Я-то, может, и могла внутренне перестроиться на то, что я красавица, но у других это, видимо, не получалось. Тогда я поняла, что красавицу Элен мне не суждено сыграть, и решила сделать ее именно через характерность. Вообще очень люблю эксцентрическое существование, трагикомическое – мне кажется, такая у меня Тамара в «Пяти вечерах».
Как складывалась работа над спектаклем «Июль»?
— Спектакль долго не получался, потому что я знала, что хочу сказать, но не знала, какую найти форму, чтобы была степень отстранения. Когда Витя Рыжаков придумал, что моя героиня – это Бабанова, все стало на свои места. Помните, как она читала про Мальчиша-Кибальчиша? Очень, кстати, не люблю, когда говорят, что я играла маньяка, сложился уже некий штамп. Я играла актрису, которая просто читает этот текст. Очень смешно было, когда один мой знакомый спросил: «Полина, мне сказали, ты так здорово играешь старика, это правда?» Представляете, какой ужас? Хотя я выходила в очень красивом платье, без бороды и старческого грима.
Как Фоменко воспринял вашу работу?
— Прочитав пьесу, сказал, что это патология, доведенная до поэзии, — с чем я полностью согласна. А после спектакля наговорил нам с Витей много приятных слов… Но, вы знаете, он был такой человек, что мог долго хвалить, а потом вдруг заявить что-то противоположное. И порой было очень непросто разобраться, когда он серьезен, а когда смеется. Петр Наумович мог говорить хорошие слова, а мог высказаться достаточно резко. Однажды он мне сказал: «Ты очень плохо стала играть в последнее время!» Или на замечаниях после спектакля мог сказать: «Почему ты сегодня играла мать-героиню?»
Как вы на такое реагировали?
— Ну как? Страдала… Но у него были и другие слова, очень теплые, которые я всегда буду беречь в памяти. Но мне не хотелось бы их озвучивать, потому что это личное… Мне кажется, что если Петр Наумович кого-то к себе приближал, он был с ним более жёсток, чем с теми, кто находился от него на уважительном расстоянии. Он никогда не был легким человеком, жил с надрывом, мне кажется, его раздирали страсти, противоречия, с самим собой ему было невероятно сложно. Он был очень парадоксальной личностью. Когда кто-то обижался, повторял, что обижаются только горничные. При этом сам был бесконечно обидчив. Несмотря на запреты врачей, мог с азартом съесть несколько пирожных со словами: «Если у меня будет кома – положи мне в рот кусочек сахара». Такое вот трагикомическое отношение к жизни…
Не все это выдерживали?
— Кто-то сопротивлялся, уходил в желании самоопределиться – это нормально. Просто «Мастерская» всегда была тоталитарным театром, с диктатурой ее Мастера. Но это была добровольная диктатура, и лично у меня она никогда не вызывала возражений. Мне кажется, прекрасно, когда в театре есть сильная личность, за которой можно идти. Сама я – абсолютный продукт воспитания Петра Наумовича, хотя я всегда старалась дойти до сути профессии и своим собственным путем.
Он, кстати, и сам всегда говорил об этом: «В театре было все, только вас не было». Я тоже считаю, что никто, кроме тебя самого, не знает, как сыграть твою роль. Часто говорят о феномене «Мастерской», но, на мой взгляд, есть один феномен – ее создатель. Только попадая в поле Петра Наумовича, мы становились по-настоящему индивидуальными и необычными. И дай Бог, чтобы сейчас мы сумели развить то, чем он нас осенил…
Полина, а вы помните вхождение вашего курса в «Мастерскую»? Каким оно было?
— Мы стали следующими после «стариков», с которых начинался театр, разница в возрасте вроде небольшая. Но, на мой субъективный взгляд, наше поколение от них очень сильно отличается. «Старики» – это единство людей, которые друг другом дышали, у них есть понятие коллектива, общности, их сила именно в чувстве команды. А у нас на курсе все были большими индивидуалистами. И еще нам всегда было свойственно то, что Бахтин называет карнавальной культурой. «Старики» по сравнению с нами гораздо интеллигентнее.
А вы хулиганистее?
— Можно сказать и так. Но самое интересное, что в Петре Наумовиче было вдоволь и того, и другого. Просто, мне кажется, у него были разные взаимоотношения с его первым курсом и с нами. Однажды на гастролях милиционер прицепился к одному из актеров, мол, кто учил его пить водку. Петр Наумович вмешался: «Я научил их пить!»
Вообще, пожалуй, самое главное, почему я всегда хотела быть в «Мастерской» — из-за Петра Наумовича, одного из самых любимых и близких для меня людей… Я в шутку называю это романной формой отношений – в смысле большой амплитуды, от приятия до конфликта, полного отстранения, потом опять приятия. На мой взгляд, у нас был с ним творческий диалог, очень напряженный. А с театром как с большим количеством людей у меня никогда не возникало ощущения полной сопричастности. Мне кажется, единственный ответ на все вопросы в театре – только работа. Кто работает, тот и прав.
Вы показывали самостоятельные пробы на ваших традиционных «вечерах проб и ошибок»?
— Никогда в них не участвовала, не ходила смотреть – не из вредности, просто из-за нехватки времени. Петр Наумович очень ругался, обвинял меня в излишнем самомнении. Просто мне всегда казалось странным показывать отрывок – зачем? Как говорил Михаил Чехов, очень важно, чтобы было чувство целого, а в отрывке это выразить крайне трудно. Если мне захочется что-то показать, я сделаю спектакль.
Как вы работали с Петром Наумовичем над «Бесприданницей»?
— В «Бесприданнице мы очень много спорили, и работать было нелегко. Вероятно, из-за моей несговорчивости в спектакле не все удалось – он не обрел четкого жанра. Хотя нисколько не стыжусь тех споров – мне кажется, они были нам необходимы. И я счастлива, что в моей жизни был человек, с которым был возможен настоящий творческий процесс. Потому что в моем представлении театр – это, прежде всего, высказывание, все остальное для меня просто потерянное время. Знаете, я почему-то перестала бояться ошибаться. Могу предположить, что сделала спектакль, а он не получился – и мне это совершенно не страшно. Когда обнаружила в себе это, очень удивилась. Но просто я знаю, что не стану врать в работе, буду искать по-настоящему, но поиски ведь не всегда увенчиваются успехом, верно? Петр Наумович обожал стихотворение Вознесенского, где были строчки: Провала, прошу провала“. Это необходимая вещь, без нее невозможно. Бродский говорил, что люди отличаются друг от друга степенью отчаяния от самого себя. Мне кажется, он прав.
Вам не мешали в работе какие-то устоявшиеся стереотипы образа вашей Ларисы?
— Они мне, как ни странно, помогали. Я очень люблю воровать“.
Неужели?!
— Конечно, я трансформирую все украденное“ до неузнаваемости. Но другие люди действительно мне кое-что дают в моем представлении о роли. И, конечно, Петр Наумович во многом направлял, а он был человеком, лишенным каких бы то ни было стереотипов. Например, в спектакле я пою не романс, а народную песню. Петр Наумович в самом начале работы сказал, что Ларису нужно называть бес-приданница“. Она не жертва, а личность, которая хочет свободы ценой жизни. Это совсем другой персонаж, чем в фильме Михалкова. Мне хотелось ее осмыслить, исходя из нашего времени. Или, можно сказать, вне времени – ее проблема в том, что из-за законов социума она не может быть свободной, поступать в соответствии со своими желаниями, а это свойственно людям всегда. И любимый человек не может быть с ней потому, что у него обязательства перед обществом – Петр Наумович так хотел это показать. Любовь вступает в противоречие с законами социума.
Насколько на вас саму влияют эти законы?
— Стараюсь, чтобы не влияли, по возможности. Слава богу, я не трагический персонаж, как Лариса – она ведь спорит не только с обществом, но и с Богом, с судьбой. Играть это интересно, но жить в таком конфликте крайне сложно.
Как вы упомянули, Полина в Одной абсолютно счастливой деревне“ — одна из ваших первых ролей. Насколько у вас за прошедшие годы изменилось восприятие этого спектакля?
— Очень сильно. И дело совершенно не в том, что я стала старше, что у меня появился свой ребенок. Мое глубокое убеждение – в театре абсолютно не важен возраст. Если есть творческая необходимость и ты в состоянии это прочувствовать, старушка может играть девочку – и наоборот. Главное – найти ход и как-то его осмыслить. Наташу Ростову, мне кажется, допустимо играть лет до пятидесяти, потому что Петр Наумович выстроил это в Войне и мире“ как игру в детей. А в Деревне“ драматизм подтвердился жизнью – жизнь имеет свойство подтверждать наши опасения насчет нее… И Петр Наумович шутил: С вами, Полина, наверное, жизнь репетирует этот спектакль“.
Что испытывали, когда в нем менялись партнеры?
— Ничего хорошего. У каждого человека своя амплитуда переживаний, свои особенности, и есть люди, которых заменить просто невозможно. Петра Наумовича никем не заменишь… Когда мы с ним и с Сережей Тарамаевым репетировали Деревню“, это было абсолютно счастливое для нас время. Мы рыдали, ссорились, хохотали, но все – на одном дыхании. Не просто работа, а движение души. Петр Наумович сильно переживал уход Сережи из театра, для него это была настоящая драма. Но он очень любил свой спектакль и поэтому все-таки сохранил его, и нас просил беречь. Еще прошлым летом приходил на Деревню“, плакал и радовался, говорил нам удивительные слова благодарности… Он вообще всегда отличался тем, что мог позволить себе благодарить своих актеров, не только ругать – очень редкое качество для режиссера.
Как вы думаете, почему ему был так дорог этот спектакль?
— Петр Наумович говорил, что ему дорога Деревня“ тем, что в ней есть трагическое. И оно важно для человека как потребность в катарсисе, театр для этого существует. И потому неважно, что форма со временем может устареть. В постановках Петра Наумовича всегда есть тоска, светлая грусть, как, например, в его гениальном Семейном счастии“. Но трагическое есть только в Деревне“.
У вас не возникает ощущение, что вы себя исчерпали в каких-то ролях?
— Мне было очень трудно, мучительно играть в спектакле Египетские ночи“. Я чувствовала себя там ученой обезьянкой, чего терпеть не могу на сцене. Казалось, там больше литературной композиции и формы, чем содержания, не хватало темы, куда можно было бы глубоко нырнуть. Но от моих сегодняшних ролей у меня таких переживаний нет. Хотя некоторые спектакли, мне кажется, уже можно и снять, в силу их возраста. Июль“ я играла пять лет – этого достаточно. Хотя мне было очень жалко с ним расставаться, но, думаю, это правильнее, чем ждать, когда спектакль завянет. И потом, появляется стимул создать что-то новое.
Когда приступите к работе над постановкой по Блоку?
— Пока мы начали с Верой Камышниковой придумывать композицию. Если говорить о жанре, это будет стихотворный вечер или спектакль по поэзии Блока. Раньше я не особенно чувствовала его стихи. Но после ухода Петра Наумовича перечитала их, и на меня это вдруг так сильно подействовало – можно сказать, что я впервые полюбила Блока. Петр Наумович все время его цитировал, часто говорил о нем. Сейчас мне кажется, они во многом совпадали – Александр Блок тоже был человеком, раздираемым страстями. Когда остро ощущаешь жизнь, слышишь ее обертона, это очень болезненно…
Елена Коновалова, «http://krskdaily.ru», 9.09.2013